Российские колонии и тюрьмы славятся пытками и насилием над заключёнными. Среди осужденных существуют рейтинги мест лишения свободы, где можно «легче» отбывать наказание, реже бьют или пытают. Девиантную жестокость УФСИН не только поощряет, но и активно культивирует в местах не столь отдалённых
Для многих сотрудников колоний пытки – единственный «эффективный метод» борьбы с осужденными, как они выражаются, «отрицательной направленности».
Бывшему заключённому Малхо Бисултанову пришлось на себе испытать все ужасы такой карательной системы.
Историю фальсификации уголовного дела против Бисултанова и о пытках в отношении него «ДОШ» ранее.
В конце мая 2020 г. Малхо освободился из мест заключения, отсидев восемь с половиной лет.
О прошлом он вспоминает с комом в горле, о многом до сих пор предпочитает не говорить.
– Малхо, как твоя жизнь складывалась до ареста?
Я вырос в селе Гуни Чеченской республики, школу закончил
в с. Автуры.
Потом поступил в строительное училище, тогда это называлось ПТУ, и закончил его, получив специальность мастера сельского строительства. А 22 июня меня призвали в армию, в стройбат.
Но настоящей казармы я фактически не видел, так как на военную службу попал в 1988 году, а в Армении именно тогда случилось землетрясение, вызвавшее чудовищные разрушения. Нас направили туда. Мы жили среди гор в палатках, топили печку. Я работал на объекте бетонщиком, мы строили школу. Потом я в этой же школе работал ночным сторожем.
В 1991 году я отслужил в армии и вернулся домой. А пока мы служили, СССР фактически развалился.
В Чечне я устроился на торгово-закупочную базу, стоял на проходной и шлагбаум поднимал. Такими были первые дни моей трудовой деятельности, на четвёртый день меня перевели работником склада, экспедитором.
Я очень гордился своей первой рабочей командировкой в город Орёл.
Когда в Чечне начались беспорядки, я переехал в Саратов и начал заниматься коммерческой деятельностью. В СССР это называлось спекуляцией, за нее могли посадить, а после развала Советского Союза это стало называться бизнесом.
Я прожил в Саратове 3 года, потом мне предложили работу в городе Мелитополь в Украине, и я вновь переехал.
Спустя какое-то время открыл частное предприятие, женился в Мелитополе, там у меня родились двое сыновей, потом от второго брака ещё один сын родился. В Украине я познакомился с очень хорошим человеком – с Олегом Ивановичем Алексеенко, он тогда баллотировался от нашего округа и прошёл в Верховную Раду. Но он вдруг скончался при странных обстоятельствах, а я был вынужден даже уехать на какое-то время. Он не поладил с силовиками, и они начали преследовать всех, кто был с ним в команде, ставить палки в колёса.
Три года прожив в Крыму, я вернулся в Мелитополь и там зарегистрировался как частный предприниматель. В 2010 году взял в аренду предприятие по добыче и переработке рыбы в городе Приморске Запорожской области и стал его генеральным директором. Жил активной общественной жизнью: работал внештатным сотрудником местной «Вашей газеты», был членом Общественного антикоррупционного комитета, почетным донором.
– А как ты оказался в Москве? И за что тебя задержали?
Я нашёл московских инвесторов, которые готовы были вложить деньги в мой комбинат. Там требовался ремонт, пора было менять старое советское оборудование, холодильники для хранения рыбы. Следовательно, для развития бизнеса нужны были деньги, и я нашёл человека, готового вложиться. Речь шла о 500 тысячах евро. Я к тому времени уже пару раз встречался с инвесторами, и они согласились предоставить эту сумму, но на условиях, что станут учредителями. Одному из этих моих инвесторов, Магомеду Темиргираеву, впоследствии дали 10 лет. Он познакомил меня с Атюнкиным, который нас всех и посадил, собственно говоря. Магомед представил меня Атюнкину как своего партнёра, мы обменялись данными и договорились, что через две недели Атюнкин передаст мне деньги и я уеду в Украину. Но Атюнкин несколько раз по непонятным причинам откладывал передачу денег. Тогда я решил, что он ненадёжен, надо искать других инвесторов. На этом пути наши, как мне казалось, разошлись.
Но в середине ноября 2011 года через социальную сеть «Одноклассники» на меня вышел некий режиссёр Александр Шереметьев. Он написал мне, что моя внешность подходит для съёмок их фильма. Предложил приехать и принять участие в пробах на «Мосфильме». И я, как потом назвала меня Светлана Алексеевна Ганнушкина, «наивный чукотский юноша», решил поехать на пробы.
– Ты действительно поверил, что режиссёр может на тебя выйти через сеть «Одноклассники»? Это не вызвало у тебя никаких сомнений?
Абсолютно никаких. Мне как раз нужно было в Москву, и я ему об этом сообщил. Договорились, что встретимся на киностудии 25 ноября в 16.00. В назначенный день я приехал из Украины и где-то после обеда прибыл к киностудии. У входа на «Мосфильм» мне пришлось ждать минут 30-40, и даже тогда у меня никаких подозрений не возникло. Уже потом, когда анализировал ситуацию, я понял, почему меня так долго продержали на проходной. Просто тот оперативник не мог представить, что я в самом деле возьму и приеду. Когда я ему позвонил, он на скорую руку стал собирать оперативную группу.
Входя на территорию киностудии, я разговаривал по телефону с этим же «режиссёром». В какой-то момент он мне говорит: «Повернись налево!» Я поворачиваюсь и боковым зрением вижу бегущих ко мне людей в масках. Первая мысль, конечно, была, что это фильм снимают…
Фильм оказался слишком реалистичным и слишком страшным. Неожиданным ударом в висок меня сбили с ног, и на какое-то время я потерял сознание. Очнулся уже на земле с рассечённой бровью и в наручниках. В деле написали всё, как надо: что они ко мне подошли, представились по форме, а я якобы стал от них убегать. Потом посадили в «Мерседес» 246-Е серебристого цвета, на котором и вывезли с территории «Мосфйильма». В машине водитель или владелец машины, лысый человек в очках, снял маску. Первый вопрос был, знаю ли я Тимиргираева и езжу ли на красной «Акуре». Я ответил, что знаю и что машина такая у меня есть. Меня сразу повезли в РОВД. К тому моменту Темиргираев уже полгода сидел. Он даже мне звонил, предупреждал, чтобы я не приезжал в Москву, что меня могут посадить.
– Почему же ты его не послушал и приехал?
Приехал, потому что мне не от кого и не от чего было бежать. Я же ничего дурного не сделал. Я всегда был очень открытым человеком. Никогда такого не было, чтобы я трубку не брал или не ответил тому, кто ко мне обращался. Когда совесть чиста, не верится, что тебе нужно от кого-то скрываться. Но когда Темиргираев мне сказал, что меня могут посадить, я попросил своего брата проверить меня по базе. На тот момент он работал в Чеченской республике в антитеррористическом отделе. Ну, я и подумал: всякое бывает, вдруг на меня что-то «повесили»? Но всё было в порядке. А что мне могут подбросить наркотики, такого я даже в самых страшных снах представить не мог. Наркотики и я – это настолько нереально! Я, конечно, знал, что подобные вещи практикуются в России и в Украине, но все же не думал, что они могут на ровном месте взять и посадить человека. Ты о таком читаешь, слышишь, но всё равно не можешь поверить, пока сам не столкнёшься. В глубине души всегда кажется: ну, может, человек всё же что-то где-то совершил, оступился…
О том, что я задержан в рамках уголовного дела Тимиргираева, мне сказали уже в РОВД. Помню, в какой-то момент в кабинет вошёл молодой парень, снял с себя шапку и стал обмахивать, тереть мою одежду этой шапкой. Я удивился, спросил, что он делает. А он вдруг заговорил на ингушском языке. Сначала я ему обрадовался, только потом всё понял. Он мне стал объяснять, что случайно здесь оказался, мол, работает дежурным сегодня на смене. Потом стал говорить странные вещи, типа: «Они нам завидуют. Ты посмотри, во что ты одет. Им и не снилось такую одежду иметь! Ты только при них не говори со мной на нашем языке, у меня могут быть проблемы». Всё в таком роде, пытался «подружиться» со мной. Потом выяснилось, что зовут его Ахмед Вахидович Мякиев, родом из Ингушетии. Он многим подбрасывал наркотики, как потом выяснилось, я в его практике не первый случай. Он с 18 часов 30 минут до 4 утра всё время был со мной. Спал за столом, разговаривал с девушкой, потом эту же девушку пригласил к себе на работу. В конце концов во время обыска он украл из моей сумки 15.000 рублей и уехал гулять куда-то с этой девушкой.
Я, как обычно, очень поздно догнал, что они нас оставили с глазу на глаз, чтобы я с ним договорился, ну, попытался откупиться. А мне это и в голову не пришло. Я думал про себя, что если даже у них тут есть продажные люди, то потом же будут суды, не может быть такого, чтобы все были купленные. Я был уверен, что кто-то рассмотрит моё дело, разберутся, меня выпустят. Через час появились двое понятых и эксперта какого-то привели.
Сотрудник полиции при понятых достал из своего кармана наркотики и заявил мне: «А это твоё!» И на основании подброшенных ими же наркотиков на меня завели уголовное дело. В звонке домой мне отказали, в адвокате тоже. В седьмом часу утра 26 ноября меня перевели в дежурную часть, а еще через час отвезли в ИВС «Кунцево», откуда днем повезли в Никулинский районный суд. Там судья Валентина Комарова без каких-либо угрызений совести определила мне меру пресечения – заключение под стражу сроком на два месяца. Ни разу на меня не посмотрела, не задала ни одного вопроса, даже не слушала, когда я пытался что-то сказать. В итоге меру пресечения они продлевали до 4 месяцев. За четыре месяца они подготовили и подытожили всё, чего пожелали: сфабриковали уголовное дело и сделали из нас группу с ранее задержанными Тимергираевым и двумя другими его партнёрами. Тех двоих я вообще не знал, в глаза не видел раньше. Дело передали в Кунцевский районный суд, и мне вынесли приговор: 8,6 лет лишения свободы.
На суде эксперт сказал, что никаких наркотиков и даже следов не нашли на моих руках, в карманах, вообще нигде. Понятые в суде отказались от своих показаний, сказали, что не видели, чтобы из моего кармана вытаскивали наркотики. Судья спросил у одного из понятых: «А почему же тогда вы расписались в протоколе?» Он ответил: «Мне сказали расписаться, я и расписался. Но теперь я начал новую жизнь и не хочу брать грех на душу» В итоге все статьи, по которым меня оговорили, в моём деле остались: и 228-я (сбыт и хранение наркотиков), и 163-я (вымогательство).
– Малхо, ты помнишь свои первые впечатления, когда ты вошёл в камеру, где сидит вся эта разношёрстная толпа осужденных? Кто-то из них действительно был невиновен, но ведь были и настоящие преступники. Какие воспоминания у тебя остались о первом дне?
Конечно, все помню. Когда меня привезли после судебного процесса в СИЗО и встали оформлять, я вообще сознание потерял, я упал. Потому что уже был морально истощён. Потом, когда уже попал в камеру, я трое суток не мог есть, меня тошнило от запаха еды, которую приносят для осужденных. Это была ужасная еда. Нас кормили кислой, очень вонючей капустой вперемешку с картошкой и ещё с какой-то непонятной субстанцией. За те трое суток я ни разу не притронулся к этой еде, ел только хлеб и чай пил.
– С кем-то из заключённых получилось наладить контакт, подружиться?
С заключёнными мне было сложно. Меня воспитывал дедушка, он говорил, что врать я могу только в трёх случаях: если моя ложь спасёт человеческую жизнь, если она вернет матери ее ребёнка и если благодаря ей соединятся двое любящих людей. И я никогда в жизни не нарушал этого правила. Я могу чего-то не знать, могу сказать, что не хочу и не буду говорить этого, но я никогда никому не лгал. Вот такое воспитание у меня было. Люди, конечно, в местах лишения свободы разные. Есть и те, у кого уже седьмая «ходка», есть такие, кто сидит за убийство пятерых, шестерых людей, и они этих людей называют «котлетами», «жмурами». Я даже за эти слова сколько раз с ними ругался. Вы представляете: человек совершил убийство и ещё говорит такое! Мне очень тяжело было среди них находиться первое время. Конечно, с годами привыкаешь и к этому…
– Что тебя спасало в местах лишения свободы? Что поддерживало столько долгие годы?
Безусловно, мне в первую очередь помогло то, что я мусульманин. Я знаю, что бы ни происходило со мной, это всё предопределено, всё по воле Всевышнего. Вера меня спасла. И люди спасают, порой те, кого ты никогда прежде не знал.
– Как вас кормили в колонии?
Питание было ужасным. Я всегда вспоминаю один фильм с Безруковым, он там столовую называл «тошниловкой». Вот наша столовая и рацион этому слову очень соответствовали. Стоит войти в столовую, и тебя уже тошнит, такая там стоит вонь. Когда администрация колонии во время приезда комиссии настаивала, чтобы все осужденные являлись в столовую, то, конечно, приходилось заходить для показухи. Меню было очень смешное. Там были такие названия, как, к примеру, «Уха по-царски». Я всегда вспоминал ресторан «Пирамида» на Тверском бульваре в Москве, там как раз подавали «Уху по-царски», я её очень любил. Когда увидел это название в меню колонии, долго смеялся. Там разные смешные названия были, но единственное, что можно было есть, – это рыба.
– Очень многие осужденные, исповедующие Ислам, рассказывают, что в колониях и тюрьмах запрещают молиться, читать Коран. Ты прошёл несколько тюрем и колоний, что ты можешь об этом сказать?
Колония – такое место, где ты проходишь своего рода тест. Когда морально-нравственные качества человека крепки, колония ему помогает укрепляться духом. Можно называть нашего Создателя как угодно – Богом, Аллахом, Всевышним, но это всё равно один Бог. В трудную минуту человек начинает либо терять веру, либо укрепляться в ней, и тогда ему легче переносить беды, которые выпали на его долю, проще воспринимать реальность, он смиряется со своей участью, но не падает духом. Потому что знает, что так было предрешено Создателем, и это помогает ему выжить. Если же человек аморален, то в колонии есть для него абсолютно всё в полной мере: начиная от наркотиков и заканчивая всем остальным. Ещё Дзержинский говорил: «Если хочешь управлять, возглавь». Любой «массой» в колонии они могут управлять, будь она хоть чёрная, хоть красная. А Ислам – это единство, мусульмане не подчиняются никому, кроме Всевышнего. В основе нашей религии заложены высокие морально-нравственные требования, а сотрудникам пенитенциарной системы таких качеств от нас не надо. Им нужно тебя деморализовать, сломать твой дух, уничтожить тебя как личность. Отсюда их страх, тотальный контроль, поэтому они отнимают коврики для совершения молитвы, избивают за Коран, запрещают молиться. Не дай Бог в колонии кто-то из осужденных обратится в Ислам, у них прямо истерика начинается. Человека начинают вызывать в штаб, выяснять, почему и для чего он принял Ислам, кто с ним контактировал. Новообращённых они особенно ненавидят и больше над ними издеваются.
– Твоё имя часто мелькало в СМИ в связи со скандальными известиями о пытках в Омской колонии. За что и почему тебя пытали? Это было связано с твоим уголовным делом?
Испытаний, что я прошёл за 8 с половиной лет, некоторые люди и за 20 лет обычной жизни не проходят. Я год и три месяца просидел на централе в СИЗО, год и три месяца в лагере Тверской области, потом в одиночной камере год и 6 месяцев в Омске. Потом мне дали крытую тюрьму, я просидел три года в Енисейске, а 5 июля 2015 года меня вернули обратно в ИК-6. У этой системы одна цель — убить в тебе человека. Когда ты к ним попадаешь, ты должен делать все, что они говорят. Подчиняться, как раб. Когда меня пытали в Омске, я у них спрашивал: «Зачем вы это делаете, вы же люди? Вы, как фашисты, пытаете, бьете людей незаконно. Они говорили: «Обосрешься— прекратим…» Они просто издеваются над людьми ни за что. Но самое страшное, что им это нравится. Тебе спать не дают, есть не дают, в туалет ходить не дают, говорят: «Ходи под себя». Ты все время привязан, как собака, каждый, кто заходит, бьет тебя и оскорбляет. Ты сутками висишь или лежишь голым на бетоне и не знаешь ни времени, ни пространства. Тебе угрожают изнасилованием, кого-то насилуют, показывают половые органы. Если всё это не помогает и ты продолжаешь отказываться подписывать документы или отстаиваешь свои интересы, то начинают бить тебя током, совать в тебя всякие предметы. Они ничего не говорят, им все равно, кто ты – какая у тебя религия, какой ты национальности. Если ты туда попал, ты всё это пройдешь. И все проходят. Каждый. Просто кто-то молчит об этом, кто-то не хочет вспоминать. В моменты пыток бывало такое, что я не выносил физической боли и плакал.
– Как ты это выдержал?
Я был уверен, что не выйду живым оттуда. Не верил, что останусь в живых, и решил, что, может, хоть так смогу прекратить незаконные истязания, все то, что они там с людьми творят. И решил идти до конца, не отказывался от жалоб. Они меня пытали, чтобы я забрал жалобы, а я этого не делал. Я решил: пусть от моей смерти хоть какая-то польза будет. Это словами не объяснить. Там пытки везде, начиная от СИЗО – моральные или физические. Никто оттуда не возвращается прежним.
– Ты в одном из своих интервью рассказал, что отбывал наказание с Юсупом Темирхановым. Ты последний человек, кто видел и слышал его живым. Что ты помнишь из вашей встречи?
Так получилось, что мы оба оказались в ИК-6 города Омска: Юсуп Темирханов и я. Он сидел в седьмой камере, а я в восьмой, по соседству. В ИК-6 есть изолированное место, его называют «остров». Никто вас там не услышит, не увидит и никто к вам, кроме сотрудников, не может попасть. С 6 утра и до самого отбоя, до 22 часов нам включали музыку на полную громкость. Она сводила нас с ума. Там было настолько холодно, что зуб на зуб не попадал, а на дворе стоял июль месяц. Юсуп всё время кричал, что он мёрзнет, просил принести ему вязаную шапку из его сумки. Они убивали его медленно и методично. Он мне рассказывал, как ему на гениталии привязывали провода и били током, чтобы он признался и взял на себя убийство Буданова. Но он все равно твердил, что этого не делал. Каждую ночь у него приступы случались, он кричал и ломал всё, что ему попадётся под руку в камере, а потом падал без сознания. Потом появлялись оперативники и медики, его выносили в медчасть или на месте проверяли, жив он или мёртв. 7 июля 2017 года он долго в себя не приходил. И через какое-то время его опять вынесли на носилках и увезли в областную больницу. Там он лежал в коме, уже никого не узнавал. Он умер 3 августа. Причина смерти в документах указана та же, что у всех осужденных, умирающих в местах лишения свободы от пыток: «сердечная недостаточность». По сути это были последствия истязаний, намеренное убийство. Помню, как начальник оперчасти управления Жданов пришел ко мне и сказал: «Система так построена, тебя убьют просто. Убьют, как его убили. У тебя четверо детей. Просто прошу тебя, нарушь что-нибудь, тогда уедешь отсюда. Если не хочешь чтобы тебя убили, сделай это. У нас нет выбора — это системный вопрос». Им нужно было, чтобы я уехал и перестал писать жалобы на них. Я нарочно нарушил правила режима содержания, на меня составили рапорт и отправили как злостного нарушителя в Минусинск.
– Ты не опасаешься за свою жизнь?
Умирать никто не хочет. Но и жить в постоянном страхе не хочу. Это как умереть при жизни.
– У тебя получалось как-то поддерживать связь с родственниками, с близкими?
Нет, конечно. Как только аннексировали Крым, мне сразу заблокировали все телефоны родных и близких из Украины. Никто не мог ко мне оттуда приехать, а тем более – позвонить. Мне даже с женой переписываться в Омске не давали, и это было связано именно с политикой России в отношении Украины. Отказывались вносить мою супругу в личное дело. В Елисейске, где я сидел в крытой тюрьме, мне уже разрешали переписку, а вот звонки были по прежнему под запретом. Никто из родственников не мог меня навещать, так как просто не было денег, чтобы ехать в такую даль. Потому что до ареста единственным добытчиком в семье был я. До ареста у меня было четыре жены и четыре сына. После моего задержания я с ними со всеми развелся, чтобы они могли построить свою жизнь и не ждать меня.
– Что ты сделал после освобождения в первую очередь?
Я ничего не делал и ничего не смогу сделать, так как даже на хлеб насущный пока денег нет. Жениться не могу – денег нет. Жить негде. Всё, что осталось от отцовского добра, – это небольшой домик в плачевном состоянии, сюда даже жену не приведёшь. Я же не жил почти в России, всё, что у меня есть, осталось в Украине. Там у меня и квартира, и работа есть, и дети. Меня одна из моих жён продолжала ждать все эти годы, несмотря на то, что я развёлся и освободил их всех от ненужных забот и хлопот обо мне. Но в Украину меня не пустили, отправили под надзор в Чечню. Самое важное сейчас – поправить здоровье, а на это нет средств. Работы нет, даже регистрации в России не было. Я пошёл и зарегистрировался в фонд занятости на бирже труда. Хотел банковскую карточку завести, думал своих друзей попросить помочь, поддержать, но тогда надо, чтобы было куда деньги перевести. Из-за ареста на мне очень много долгов, так как развалился комбинат, который я купил. Все деньги, мной когда-то в него вложенные, сгорели. На мне ещё около 970 тысяч евро долга висит, никто же не занимался бизнесом после того, как меня посадили. А это деньги, которые я брал у людей на закупку рыбы.
Да, после моего ареста я всё потерял. Хочу купить компьютер и научиться играть на фондовом рынке, изучить новые технологии. Попросил у двоюродного брата в Грозном временно зарегистрироваться на год и только позавчера смог получить временную банковскую карту. Нужно ещё восстановить загранпаспорт, водительские удостоверения. А в загранпаспорте мне отказали, говорят, что из-за надзора мне не положено. Я им объясняю, что из-за надзора они не могут выпускать меня за пределы страны, но паспорт-то обязаны выдать. Вот с такими проблемами сталкиваешься уже после освобождения. После освобождения проблемы не заканчиваются, они только начинаются.
– Малхо, можешь ли ты сказать, что места лишения свободы в России хоть в какой-то степени могут исправить человека, если он совершил преступление?
Нет. Я всё время пытался разговаривать с сотрудниками, кто хоть как-то идёт на контакт, чтобы понять эту систему и людей, которые в ней работают. На самом деле сменилась только вывеска на российских тюрьмах и колониях, но сама система работает по старой советской схеме. Стены побелили, простыни белые начали давать, еду чуть улучшили, но это все поверхностно, а сама система как была карательной, так и осталась. Я им даже говорил: эта ваша система не исправительная, называйте ее правильно: «карательная система». Вы не исправляете человека, вы его озлобляете. Когда человек видит несправедливость, агрессию, когда его пытают, как фашисты, это не исправление. Так в нем убивают человека. Они убивают надежду в его душе. У нас в России проблема не в плохих законах, а в том, что эти законы не работают. Для того, чтобы они заработали, нужно менять менталитет и начинать с верхушки, с самой головы. А у нас как принято? Перед законом все равны, но только на бумаге. На самом деле тот же судья может раскатывать пьяным за рулем, может сбить человека, уехать. Если поймают, он заплатит, откупится, а простого смертного отправят за решётку. Закон что дышло, куда повернёшь – туда и вышло. Избитая истина.
Зара Муртазалиева, журнал “ДОШ” №4-2020.
Ссылки по теме: Защита уроженца Чечни добилась проверки его жалобы на пытки в колонии
