Философ предлагает искать более открытые и мирные способы религиозного сосуществования.
Мы не понимаем, что с нами происходит. Я без колебаний говорю «мы», чтобы показать чувство принадлежности и солидарности. Принадлежности к этой нации, Франции, которая когда-то приняла двух польских евреев, переживших Холокост, моих родителей, и сделала из их французов, гордящихся тем, что они французы. Солидарности со всеми жертвами чудовищных преступлений, совершенных джихадистами в нашей стране. Евреи, христиане и мусульмане, журналисты, учителя, солдаты, полицейские, простые прохожие: все погибли за Францию, за идеал свободы, за определенное видение человеческого сообщества под названием Франция.
Мы, французы, не понимаем, что с нами происходит. Мы видим на экранах эти лица, искаженные ненавистью, эти толпы, которые сжигают наш флаг, оскорбляют нашу страну и обещают нам, что наша кровь будет пролита. Что же двигает ими, этими людей, многие из которых готовы умереть, чтобы убить нас?
После жестоких нападений мы заявляем перед лицом мира, что не сдадимся. Наша концепция свободы — говорить и смеяться, беспрепятственно рисовать и писать — была выкована в ходе долгой борьбы против любой цензуры, и мы держимся за нее, потому что это часть нашей идентичности. Таким образом мы обречены, когда хотим защищать эту свободу, провоцировать еще большую ненависть, вооружать новых Куаши. Можно ли выйти из этого порочного круга?
Религия регулятор импульсов
Мы правы, не уступая, но мы должны попытаться выяснить, что вызывает столько гнева, а мы не можем этого сделать. Мы не можем представить себе, что осуществление нашей свободы слова может быть воспринято как преступление не только фанатичным меньшинством, но и большим числом мирных и доброжелательных верующих. Мы не можем понять их гнев, потому что большинство из нас перестали верить или, по крайней мере, разделять этот особый способ веры, который мы называем религией. То, что карикатура на какого-то пророка может оскорбить и унизить миллионы людей, стало для нас непостижимым, потому что мы — жертвы того, что следует назвать слепотой Просвещения.
Мы убеждены, что религия — это всего лишь несостоятельная иллюзия, детская болезнь человечества, рано или поздно обреченная на исчезновение. Если она все еще существует, то это лишь пережиток прошлого, устаревший и смехотворный фольклор, вроде жестикуляции Фернанделя в «Маленьком мире Дона Камилло». Мы забыли, что эти релгии на протяжении веков давали людям причины жить и любить, бороться, надеяться, созидать; что вера, которая построила соборы, вибрирует в кантатах Баха и картинах Рафаэля; что восстания против несправедливости долгое время принимали религиозную форму, в основе которой лежала вера в Бога, который «свергает властителей с их престолов и возвышает смиренных» [Евангелие от Луки].
Мы не слышим того, что утверждает Фрейд: что религии могут быть иллюзиями, но что, не смотря ни на что, в них есть «зерно истины». Если они свидетельствуют об изначальном насилии, о смертоносных импульсах, пронизывающих человеческие сообщества, они также могут сделать возможным регулирование этих импульсов с помощью запретов, умиротворить их с помощью обрядов, сублимировать их с помощью идеалов. Мы не видим, что в отходе от религиозных верований, который характерен для современного Запада и особенно Франции, есть одновременно и прогресс — к большему знанию и свободе — и потеря, утрата, которая усугубляет кризис в наших обществах и питает нашу слепоту и нигилизм.
Привычка осквернять
Это действительно нигилизм, когда все ограничения и все запреты считаются недопустимыми требованиями; когда кто-то заявляет о своем праве «смеяться над всем», даже не считая, что этот смех может быть воспринят другими как знак презрения. Мы стали нигилистами, потому что для нас не остается ничего святого. «Осквернить» в Древнем Риме означало поступок, который переводил нечто из области священного и его запретов в мир материального. У нас есть привычка осквернять все, не замечая этого, потому что мы живем только в одном мире — мире производства, торговли и развлечений.
Безусловно, у нас есть законы, запрещающие говорить все, что угодно: клевета, оскорбление людей, разжигание расовой ненависти, отрицание геноцидов справедливо наказываются нашим уголовным кодексом. Однако цель этих законов — защитить реальных людей, их нынешнее существование или их память. Следовательно, ничто не может помешать нам оскорбить Бога или одного из его посланников: мы уверены, что никакое оскорбление не достигнет его по той уважительной причине, что его не существует. То, что никакого бога нет, — это наше кредо, последняя вера, в которую мы согласны веровать. Вот почему мы не можем понять, что для людей, которые верят в бога, оскорбление, направленное против него, более серьезно, чем оскорбление, направленное против них лично.
По этому поводу серьезный спор отделяет верующих, в том числе тех, кто наиболее открыт к диалогу, от неверующих, которыми мы являемся. Мы не говорим на одном языке с ними, и нам не удается перевести то, что они кричат нам, на наш собственный. Может быть, нужно изобрести новый язык, чтобы нас понять. Способны ли мы на это? Чтобы дать нам язык, способный преодолеть этот спор, нам все равно необходимо верить в творческую силу языка, который позволяет нам заявить о своей любви или вере, взять на себя обязательство посредством обещания или клятвы, благословлять или проклинать. Именно это «перформативное» значение речи когда-то придавало смысл молитвам и богохульству. Не ушло ли оно от нас, в то время как коммуникативная функция языка, средств массовой информации, социальных сетей и культурной индустрий навязала свой закон?
Значение богохульства
Наши враги оказывают нам слишком много чести, обвиняя нас в «богохульстве». Богохульство подразумевает не только веру, хотя бы частично, в верование, которое оно атакует, но также включает в себя веру в силу языка, произносящего оскорбления, или карикатурного образа. Величайшие богохульники — Сад, Ницше, Арто — знали это. Если мы не понимаем этого обвинения, то потому, что мы больше не можем даже богохульствовать, если знать, что обозначает это слово.
Есть ли выход из этой, казалось бы, безвыходной ситуации? Не уверен. По крайней мере, мы могли бы избежать ограничивать свободу слова единственным разрешением ругать религии; попытаться в школах Республики лучше передать их наследие во всем его разнообразии, с его сложностями и его значением в освобождении человека; постараться придумать более открытые и мирные способы сосуществования с религиями; и, прежде всего, нам надо начать выслушивать доброжелательных верующих, когда они говорят нам об обиде, которую мы им причиняем, сами этого не замечая.Жакоб Рогозински — профессор философского факультета в Страсбурге и автор книги «Джихадизм: возвращение жертвы» (Desclée de Brouwer, 2017).
